Теория «Нового класса» в работах Милована Джиласа и Михаила Восленского

                                                                                      Сегодняшние книги – это завтрашние дела

                                                                                                                                             Томас Манн

Критика Советского Союза и всей системы реально существовавшего социализма, как в научном сообществе, так и в публицистической печати нашего времени, широка и обильна.

Вот только сводится она, по большей части, к постулату о том, что «Свобода лучше несвободы, и частная собственность – пророк её», а потому справедливо игнорируется современными левыми. Левые на вскрытии внутренних противоречий капиталистических отношений и критике эксплуатации, сокрытой в самой сути частной собственности, съели не одну собаку. Так что любая попытка дискуссии с употреблением аргументов в стиле «социализм – это ГУЛаг», вызывает лишь справедливые насмешки в адрес их авторов.

Между тем, объективная проблема налицо: социалистический лагерь разгромлен, а небольшие островки социализма реального зачастую  рассматриваются обывателями лишь в качестве рудиментов прошлого, и не способны завлечь пролетариат идеей построения подобных конструкций в будущем.

Тем больший интерес современных левых, казалось бы, должны привлекать к себе работы, критикующие СССР и реальный социализм с марксистских и ленинских позиций. Например, рассматривающие разрушение Советского Союза как результат разрешения скрытых в его структуре внутренних противоречий. Однако, в действительности эта сторона критики (в отличие от тех же либеральных мифов и штампов), практически не рассмотрена в левой публицистике.

О двух именно таких работах и хотелось бы поговорить. Это – «Новый класс» югославского политического деятеля Милована Джиласа и «Номенклатура» советского историка Михаила Восленского.

Новый класс (1957)

Милован Джилас написал свою работу о бюрократии, как новом классе при реальном социализме, уже будучи долгое время членом этого самого класса. Он вступил в партию ещё в 1933, успел отбыть срок за свои убеждения, повоевать против фашистов на стороне черногорских партизан, после чего, вернувшись в Югославию, плотно вошёл в “обойму”. Так, в 46-ом Джилас возглавляет делегацию Югославии в ООН, в 47-ом активно влияет на формирование Коминформа, а в 53-ем становится одним из четырех вице-президентов при федеральном исполнительном совете. Уже после смерти Сталина  вдруг обрушивается с критикой на высшее партийное руководство, а в 56-ом даже приговаривается к тюремному заключению. Однако свои рукописи успевает переправить за границу, и в 1957 году “Новый класс” выходит в США.

Откровенно говоря, текст  югославского коммуниста-ренегата, представляет крайне малый интерес с теоретической точки зрения, и интересен скорее как публицистический. В нём много весьма прозорливых наблюдений за номенклатурной действительностью в Советской Югославии и весьма смелых, хотя, по большей части – голословных, утверждений, однако чего ему поистине недостаёт – так это большой работы с первоисточниками и теоретиками. Порой в процессе чтения даже возникает ощущение, что Джилас, разговаривая на языке марксизма и описывая действительность в его терминах, не замечает или преднамеренно игнорирует тот факт, что регулярно выходит за  рамки  учения.

Теоретическую слабость своей работы понимает и сам автор, предупреждая критично настроенных читателей ещё в предисловии:

Почти всё, о чём говорится в этой книге, уже было сказано где-нибудь раньше, хотя и сказано иначе. Может быть, в ней найдутся кое-какие новые оттенки и настроения и несколько новых мыслей, - вот и всё.

…Читатель не должен искать в этой книге какой-нибудь философской системы – социальной или другой, даже в тех местах, где я не мог избежать общих суждений. Я пользовался общими суждениями, чтобы нарисовать картину коммунистического мира, а не для философствования.

Между тем, именно стиль изложения, не перегруженный цитатами из классиков, громоздким концептуальным аппаратом и углублениями в историю,  снискал популярность работе. Она была переведена на более чем 40 языков и разошлась в странах Запада значительным тиражом.

Это небольшой научный труд обобщает практический опыт разочарования реального номенклатурщика как в номенклатуре, так и в социализме вообще, и является призывом для дальнейшего исследования общества в социалистических странах. Теоретическим аппаратом такого исследования как раз и займётся Восленский, о котором будет рассказано ниже.

В  «Новом классе» мы находим довольно интересные  ключевые тезисы:

Современный коммунизм возник, как идея, одновременно с возникновением современной промышленности. Он отмирает или терпит поражения в тех странах, где промышленное развитие уже достигло своих основных целей. Он процветает в тех странах, где этого ещё не произошло.

Весьма творчески развивая ленинскую работу «Империализм как высшая стадия развития капитализма», Джилас утверждает следующее: если современный капитализм достиг той стадии, когда эксплуататоры и рантье концентрируются в странах с развитым капитализмом, а основная тяжесть эксплуатации переносится на рабочих из неразвитых стран, то социализм и обобществление средств производства будут единственным способом модернизации развивающихся государств и единственной альтернативой бесконечной их эксплуатации.

Из этого утверждения логически вытекает следующий тезис:

Таким странам, как Франция и Италия, в которых коммунистическое движение было сравнительно сильным, не так просто идти в ногу с промышленно более развитыми странами; отсюда их социальные затруднения. Но так как они уже прошли через демократические и промышленные революции, их коммунистические движения сильно отличались от движений в России, Югославии и Китае. Поэтому во Франции и в Италии у революции не было настоящих шансов на успех.

Третьей группой стран по Джиласу были социалистические Польша, Болгария, Венгрия и Румыния.

Революции они не испытали, поскольку коммунистическая система была навязана им мощью советской армии. Им даже не приходилось стремиться к индустриализации, и ещё меньше того, к индустриализации коммунистической, так как первые три из этих стран были уже индустриализированы раньше.

Между тем, разделяя  страны по уровню развития производительных сил, он никак не раскрывает в дальнейшем диалектическое взаимодействие с производственными отношениями. Иными словами, обозначив различие, Джилас в дальнейшем никоим образом не изучает, каким образом оно влияет, и влияет ли вообще, на бюрократию в коммунистических партиях вышеуказанных стран. Что неудивительно, так как для этого у него не имеется ни достаточных данных, ни исследовательского интереса.

Предложив весьма уникальный взгляд на страны социалистического лагеря, он просто оставляет это утверждение и переходит к следующему:

Коммунистические революции были первыми революциями в истории, которым приходилось создавать новое общество и новые социальные силы.

С точки зрения классического марксизма заявление это не имеет смысла: именно базис определяет состояние надстройки, а социальное бытие формирует сознание. Однако, предположив саму возможность подобного, Джилас, в очередной раз, избегает философского осмысления и исторических подтверждений своего высказывания, фактически оставляя его «как есть».

Впрочем, из-за спорах о том, почему Советский Союз окажется способен перескочить через капиталистическую формацию, и возможен ли подобный скачок в принципе, сломано немало философских копий. Но, поскольку углубиться в детали этой масштабной дискуссии в рамках данной работы не представляется возможным, следует сказать лишь, что Восленский даст собственное (оригинальное и весьма спорное) объяснение этому явлению, которое будет изложено существенно ниже.

Из пассажа про созидание нового общества следует, что производительные силы объективным образом не успевают в социалистическом обществе за производственными отношениями, потому коммунисты нуждаются в диктатуре, дабы волюнтаристским образом подгонять производительные силы за производственными отношениями.

Во всех прежних революциях необходимость в революционных методах исчезала с окончанием гражданской войны и иностранной интервенции, так что эти методы и партии подлежали устранению. Но коммунисты продолжают применять революционные методы и после своих революций, и их партия быстро приходит к полнейшему централизму и к идеологической замкнутости и нетерпимости.

Таким образом :

По строгой логике, коммунистическая революция, поскольку она в исключительных условиях и путём государственного принуждения достигает того же, чего достигли промышленные революции и капитализм на Западе, представляет собой лишь новую форму государственно-капиталистической революции.

Джилас заканчивает свои рассуждения мыслью, что крайне необходимый в период индустриализации бюрократический аппарат, по мере реализации собственной программы, теряет собственную актуальность и оформляется в новый класс, облечённый неограниченной властью в рамках диктатуры собственной партии.

Здесь следует сделать небольшое отступление.

В действительности в марксистской и ленинской политической теории понятие партии изначально имело несколько значений. В «Манифесте», например, под партией понимается некоторое идеализированное сообщество, целью которого является отстаивание пролетариатом своих прав и следование собственным интересам, выражавшимся в захвате власти и установлении диктатуры пролетариата. В то же самое время, Маркс в письмах к Фрейлиграту в 1860 году разделяет реально существующие сообщества, «партию в совершенно эфемерном смысле слова», и партию всего пролетариата вообще, « в великом историческом смысле».

На вопрос о том, может ли пролетариат победить в революции и достигнуть собственной диктатуры без сплочённой в единый кулак партии, и Ленин, и Троцкий отвечали однозначно: нет, это невозможно.

Так, в «Сталинизме и большевизме» Троцкий прямым текстом пишет:

Пролетариат не может придти к власти иначе, как в лице своего авангарда. Самая необходимость государственной власти вытекает из недостаточного культурного уровня масс и из их разнородности. В революционном авангарде, организованном в партию, кристаллизуется стремление масс добиться освобождения. Без доверия класса к авангарду, без поддержки авангарда классом не может быть и речи о завоевании власти.

Ленин же в «Детской болезни левизны в коммунизме», об идее социал-демократов о массовой партии в революционный период отзывается: «Какой это старый, давно знакомый хлам. Какое это «левое» ребячество!»

Поэтому, ставя вопрос о перерождении объективно необходимой в революционный период партии в бюрократическую диктатуру партийного аппарата, Джилас попадает в нервный узел марксистской теории. Вопрос о том, как практически возможен переход от диктатуры буржуазии к диктатуре пролетариата, актуален до сих пор. Сам же Джилас безапелляционно утверждает, что диктатура пролетариата – чистейшей воды утопия, неизбежно приводящая к диктатуре партии и, следовательно, непосредственно её вождей.

Рассмотрев образование нового класса, Джилас замечает, тем не менее, что становление не происходило без борьбы. Он отождествляет борьбу с личным противостоянием Сталина и Троцкого, лукаво подмечая, что: «осуждая партийную бюрократию во имя революции, Троцкий осуждал культ партии и, сам того не осознавая, осуждал новый класс».

Это, конечно, откровенная  ложь. Вопрос о том, является ли бюрократия классом, Троцкий разбирал в «Преданной революции», и пришёл к однозначному выводу:

Попытка представить советскую бюрократию, как класс "государственных капиталистов" заведомо не выдерживает критики. У бюрократии нет ни акций,  ни облигаций. Она вербуется, пополняется, обновляется в порядке административной иерархии, вне зависимости от каких-либо особых, ей присущих отношений собственности. Своих прав на эксплуатацию государственного аппарата отдельный чиновник не может передать по наследству. Бюрократия пользуется привилегиями в порядке злоупотребления. Она скрывает свои доходы. Она делает вид, будто в качестве особой социальной группы, она вообще не существует. Присвоение ею огромной доли народного дохода имеет характер социального паразитизма. Все это делает положение командующего советского слоя в высшей степени противоречивым, двусмысленным и недостойным, несмотря на полноту власти и дымовую завесу лести.

Прекрасно зная о точке зрения Троцкого по вопросу о бюрократии как классе, Джилас несмотря на это приписывает ему борьбу с «новым классом» именно потому, что не имеет достаточных аргументов для обоснования собственной точки зрения. В дальнейшем теоретическим осмыслением бюрократии именно в качестве класса, займётся уже Восленский.

Между тем, для более полного раскрытия классовой сущности бюрократии, автор буквально в паре строчек высказывает тезис, который потом  займет у Восленского всю последнюю главу исследования.

Сформулирован он следующим образом: да, каждый отдельный бюрократ не обладает правом на средства производства и не способен передавать их по наследству. Однако, вся бюрократия в целом вполне реализует право коллективной собственности. Джилас даже приводит очень остроумное сравнение коллективной собственности с правом собственности на землю в древнем Египте, сравнение, которое в будущем натолкнёт Восленского на идею обратиться к исследованиям азиатского способа производства и приведёт к упоминанию в его «Номенклатуре» работ Виттфогеля.

Очередная пунктирная линия, намеченная Джиласом и продолженная Восленским – это вопрос об эксплуатации при социализме. Кроме того, разбирая неписанное правило о том, что только члены партии могут претендовать на сколь угодно руководящие посты, Джилас вплотную подходит к вопросу номенклатуры, и именно отсюда уже эстафету у него совершенно перехватывает Восленский.

Один из последних  его тезисов, вновь оставленных без должного внимания, заключается в следующем: коль скоро бюрократия оформляется в класс, а класс замыкается в рамках собственных маленьких социализмов, очень быстро происходит национализация бюрократии. А уже она подталкивала СССР к империализму и  социалистические страны  - к конкуренции друг с другом.

Остаток книги Джилас совершенно публицистическим образом рассуждает о рабском положении рабочего при социализме, размышляет о безусловной необходимости государства, как защитника народных интересов и критикует универсализацию марксизма в качестве рабочего метода в любой научной и иной сферах деятельности. Окончательно слабую осведомлённость по множеству вопросов выдает следующее его огульное утверждение: «при советском режиме не было сделано ни одного крупного научного открытия. В этом отношении Советский Союза отстаёт, по всей видимости, и от царской России, страны технически отсталой, но в которой делались крупнейшие научные открытия».

Шёл, на секундочку, 1957 год. В октябре СССР запустит в космос первый искусственный спутник Земли.

Михаил Восленский

Автор следующей  книги, о которой мы хотели бы поговорить, Михаил Васильевич Восленский также человек для номенклатуры совершенно не посторонний. Начать следует с того, что он – классический представитель советской интеллигенции как минимум в третьем поколении. Мать – преподаватель математики, отец – экономист, тётушка – историк-антиковед. Дед, погибший ещё до революции и сильно симпатизировавший рабочему движению, служил инженером путей сообщения в Восточной Сибири, где судьба и свела его со ссыльным членом первой в России марксистской группы «Освобождение труда» Львом Григорьевичем Дейчем, в которую помимо него, напомним, также входили Георгий Плеханов, Павел Аксельрод, Василий Игнатов и Вера Засулич. Знакомство это перейдёт от деда к внуку, и, уже будучи в Москве, Лев Григорьевич, несмотря на меньшевистское прошлое, будет принимать активное участие в воспитании молодого тогда Михаила Восленского.

В Москву всей семьёй Восленские переедут из Бердянска в 1925 году, после чего Михаил окажется в типичной «элитной» советской школе. Помимо него в ней также будут учиться, например: его одноклассник Рафка, сын наркома оборонной промышленности СССР Бориса Ванникова, дочь советского генерала Афанасия Петровича Вавилова, бывшего в последние годы Сталина заместителем Генерального прокурора СССР по особо важным делам, и многие другие с детства вписанные в номенклатурный круг потомки своих заслуженных родителей.

Закончив школу в 1939, Восленский поступает на истфак МГУ, после окончания которого, как скромно повествует его официальная биография, «работает в Коломенском государственном институте», где и пережидает Великую Отечественную войну. В Москву он возвращается как раз в год её окончания, после чего поступает в аспирантуру и, будучи всего лишь аспирантом, в 1946 году назначается официальным переводчиком советской делегации на Нюрнбергском процессе. Возвращается в 1947, в 1950 защищает диссертацию, 15 лет работает в крупнейшем политологическом учреждении – Институте мировой экономики и международных отношений, затем – в Институте всеобщей истории Академии наук СССР, регулярно контактируя с аппаратом ЦК КПСС. Дослуживается в итоге в 1966 до должности профессора и завкафа всеобщей истории в Университете дружбы народов им. П. Лумумбы. Об обстоятельствах назначения, кстати, он, в иносказательной форме, достаточно иронично расскажет в «Номенклатуре».

Невозвращенцем из ФРГ Восленский станет в 1972, после того, как приедет туда с лекциями. Переехав, получает приглашение на работу от проф. К.Ф. фон Вайцзеккера в исследовательский Институт общества им. Макса Планка. В итоге до конца своей жизни руководит в Мюнхене Институтом по исследованию советской современности.

В 1990 году восстановлен в гражданстве СССР, после чего, уже в России, в издательстве (о, злая ирония!) «Советская Россия», впервые выходит официальное издание его «Номенклатуры» на русском языке. Говорят, что в СССР ещё с 70-х годов по рукам ходила самиздатовская версия этой работы, но проверить точные даты её выпуска и состояние готовности публикации на тот момент, увы, не представляется возможным.

Номенклатура 

Книга объёмна, весьма глубока, полна совершенно научным образом выдержанных отсылок и нисколько не грешит попытками вырвать что-либо из контекста. Она щедра на цитаты советской прессы самых разных годов, оперирует статистикой, без зазрения ссылается на первоисточники и располагает тем самым теоретическим аппаратом, которого так сильно не хватает Джиласу.

Общей критики заслуживают разве что  некоторая идеализация условий жизни в западных странах и общая комплиментарность по отношению к капитализму (характерная, впрочем, для советских граждан 70-х годов), вольное обращение с численными данными (местами Восленский откровенно грешит предположениями и натяжками, как например в расчёте численности номенклатуры или прикидках о реальной зарплате советского рабочего) и регулярные расхожие штампы в стиле «22 миллиона солдат, погибших в ВОВ», «оргии на даче Берии» и т.п. Заметно также, что к середине текста, оторвавшись от теоретических размышлений и перейдя, собственно, к публицистической критике номенклатурного быта, Михаил Васильевич заметно сдаёт: штампов в тексте появляется всё больше, он откровенно заговаривается и повторяется, а его личные воспоминания начинают чем-то походить на рассказы Радзинского об ужасах сталинизма. В сравнении с опытом сегодняшнего дня, для гражданина, хотя бы отчасти  из новостей знакомого с разгулом современной капиталистической олигархии, истории о дачах номенклатурщиков и сытной их пище смотрятся, как минимум, наивно. Создаётся впечатление, что главы эти созданы были исключительно «для интереса», и при написании их Восленский был занят совершенно не любимым делом. Впрочем, он быстро берёт себя в руки, а потому концовка и выводы историка – снова бодры и имеют теоретическую значимость.

Сами положения и выводы Восленского  весьма спорны, однако представлены и оформлены они с академической дотошностью, и, в отличие от критики со стороны либерального лагеря в стиле «ГУЛаг, ГУЛаг, кладбище, Сталин», требуют серьёзной подготовки  для начала дискуссии.

Собственно, к положениям и перейдём.

Реальный социализм – это классовое общество

Взяв за основу  мимоходом оброненный Джиласом тезис о том, что практически на любую руководящую должность при реальном социализме принимают исключительно членов партии, занимающих соответствующее положение, Восленский приходит к определению термина, давшего в итоге название для книги.

Итак, номенклатура – это: 1) перечень руководящих должностей, замещение которых производит не начальник данного ведомства, а вышестоящий орган, 2) перечень лиц, которые такие должности замещают или же находятся в резерве для их замещения.

Таким образом, Восленский полагает, что несмотря на формально демократическую структуру советского государства, все решения в нём реально принимает партийная структура КПСС, превращая остальные процедуры, типа «выборов на местах» и «демократического централизма» в бутафорию, скрывающую собственную диктатуру.

В главе «Система принятия решений в СССР» он пишет:

Центрами принятия решений класса номенклатуры являются не Советы, столь щедро перечисленные в Конституции СССР, а органы, которые в ней не названы. Это партийные комитеты разных уровней: от ЦК до райкома КПСС. Они и только они принимали все до единого политические решения любого масштаба в СССР. Официальные же органы власти – лишь безжизненные луны, светящиеся отраженным светом этих звезд в системе класса номенклатуры.

Решение своё Восленский в дальнейшем подтверждает достаточно объёмным описанием реальной работы советского аппарата.

Таким образом, номенклатурщик в СССР – это далеко не каждый член партии на руководящей должности, но тот, кто их на эти должности назначает. Притом, внутри номенклатуры, отмечает Восленский, существует строгое разграничение, и каждая руководящая должность на деле входит в номенклатуру соответствующего отдела в партии.

Для большей наглядности автор даже описывает некую «стереометрическую модель номенклатуры»:

Если попробовать дать стереометрическую модель номенклатуры, то получится конус с конической же сердцевиной. На поверхности параллельными основанию окружностями будут отмечены границы: от номенклатуры райкомов в низу до номенклатуры ЦК на верху внешнего конуса и от райкомов в низу до ЦК КПСС на верху сердцевины (самая ее верхушка обозначает Политбюро, а вершина конуса – Генерального секретаря ЦК).

Однако монолитными частями модели являлись бы не параллельные срезы (комитет плюс его номенклатура), а сами два разнимающихся конуса. Классотворная сердцевина номенклатуры сделана как бы из особого материала, отличного от сравнительно рыхлого тела внешнего конуса. Это тело не только создано сердцевиной – различными ее отрезками, но и держится, как на стержне, на сердцевине в целом.  

Сердцевина номенклатуры, утверждает Восленский, отличается от рыхлого наружного тельца тем, что ей практически не угрожает сменяемость, ибо она находится не на выборных, а на назначаемых должностях.

В дальнейшем Восленский дополнит свою модель четырьмя «крыльями»:

У этого конуса, как у ракеты, есть четыре "стабилизатора", отходящие от сердцевины: номенклатура кагебистская, военная, пропагандный аппарат и номенклатура внешнеполитической службы. Причем гебистский "стабилизатор" – наиболее важный из всех.

Верхние части этих самых «стабилизаторов» благополучно вливаются в тело собственно номенклатуры, подчиняя таким образом всю свою выступающую часть общим интересам. Так, замечает Восленский, сложно понять, является ли высшее командование армии собственно военной верхушкой, или уже номенклатурой, подчинённой партаппарату.

«Хорошо, – может заметить здесь внимательный читатель, – быть может, этот автор действительно неплохо понимает, как устроена реальная система власти в Советском Союзе, однако как это вообще связано с классовой теорией?»

Напрямую.

Итак, считает  Восленский, в Советском Союзе в действительности мы имеем весьма централизованное государство, в котором демократические формальности были подменены всеобъемлющей бюрократической процедурой.

Но что же такое само по себе государство в терминологии классиков? «Государство, – говорит нам Ленин, – есть продукт особой организации силы, есть организация насилия для подавления какого-либо класса». По мере становления советского государства, мы наблюдаем не отмирание (как прогнозировал Ленин в «Государстве и революции»), а усиление государственных функций и проникновение его во всё большие сферы жизни граждан. А значит, мы наблюдаем и подавление рабочего класса.

Кем же?

Номенклатура – это класс

Сталинская схема «общенародного государства трудящихся» объявляет нам, что в Советском Союзе сформировалось три категории граждан: рабочие, колхозники и служащие. Однако, эта систематизация, говорит Восленский, имеет такую же значимость для классовой теории, как разделение граждан по цвету волос на шатенов, брюнетов, блондинов и рыжих. Применённая к капитализму, та же сталинская схема, выделит нам интеллигенцию, крестьянство и пролетариат, что обессмыслит любое дальнейшее изучение и скроет реальный класс угнетателей-капиталистов. Далее в советских социологических работах Восленский докапывается до того, что внутри трёхчленного сталинского деления находит две группы: управляемых и управляющих, и приводит нам их описание. Класс управляющих скрыт внутри заявленной в сталинской схеме прослойке интеллигенции и, отчасти, в среде рабочей номенклатуры. Таким образом, само по себе утверждение о руководящей роли рабочего класса при сталинском социализме есть ложь, ибо реальное руководство осуществляет класс иной. Здесь-то Восленский и применяет наконец гипотезу Джиласа о том, что управляющая группа в СССР сформировала по итогам своего становления новый класс, и даёт ему имя тщательно описанной им же номенклатуры.

Посмотрим, насколько это соотносится с сутью классовой теории, и не прав ли Троцкий в своих заявлениях о неправомочности именования бюрократии классом?

Как известно, Маркс не оставил нам конкретного определения класса – глава эта в третьем томе «Капитала» так и осталась ненаписанной. Но это не являлось необходимым, ибо классы являются по Марксу лишь диалектическими моментами в классовой борьбе, и в каждой новой формации они формируются по-новому. Для того, чтобы определить новый конкретный класс,  следует отталкиваться от наличия в обществе классовой борьбы и рассмотреть положение с точки зрения дихотомии «угнетатель-угнетаемый».

Определение классов впоследствии дал Ленин, и ему, утверждает Восленский, номенклатура соответствует полностью:

… это большая группа людей, отличающаяся от других групп по своему – господствующему – месту в исторически определенной системе общественного производства, тем самым по отношению к средствам производства, по своей – организующей – роли в общественной организации труда, а следовательно, по способу получения и размерам той – непомерной – доли общественного богатства, которой она располагает. Значит, группа "управляющих" целиком подходит под ленинское определение класса, причем класса господствующего. Вот мы и пришли к выводу. "Управляющие" – это господствующий класс советского общества. В обществе реального социализма есть господствующий класс и есть угнетаемые им классы. Вот что увидит путешественник из-за рубежа, приехавший в СССР посмотреть на историческое будущее.

Возникновение номенклатуры

Но как же могло получиться, что результатом попытки построения бесклассового общества на базе диктатуры пролетариата, было построено общество диктатуры управляющих над управляемыми?

Здесь Восленский излагает, по сути, классическую меньшевистскую точку зрения: Россия была объективно не готова к построению социализма, и скачок через полноценную формацию, господствовавшую в Европе на протяжении пяти веков, в России стал возможен лишь через организацию Лениным тщательно выстроенной и строго иерархичной партии революционеров, чьё руководство состояло по большей части из идеалистических интеллигентов, но никак не из пролетариев, которых было на тот момент 2% от общей численности населения.

Он даже приводит слова Маркса:

Ни одна общественная формация не погибает раньше, чем разовьются все производительные силы, для которых она дает достаточно простора, и новые более высокие производственные отношения никогда не появляются раньше, чем созреют материальные условия их существования в недрах самого старого общества

Однако Ленин, бредивший, как утверждает Восленский, революцией, взял марксистский аппарат на вооружение именно потому, что иные уже были испробованы: надежда на крестьянство не оправдалась, а стремительно набиравший силу пролетариат не имел ещё своих вождей и грозил опрокинуть и без того дышащую на ладан общественную структуру.

В итоге именно Ленин, а никак не Джилас, первым отходит от идеи о том, что общественное бытие определяет сознание, заявляя, что без внешнего влияния рабочие не стремятся к революции:

Мы сказали, что социал-демократического сознания у рабочих и не могло быть. Оно могло быть привнесено только извне. История всех стран свидетельствует, что исключительно своими собственными силами рабочий класс в состоянии выработать лишь сознание тред-юнионистское, т.е. убеждение в необходимости объединяться в союзы, вести борьбу с хозяевами, добиваться от правительства издания тех или иных необходимых для рабочих законов и т. п.

Создав же профессиональную партию революционеров, Ленин практически вынужден был отделить её от начинавшего тогда ещё только формироваться, по большей части слабо образованного и несознательного пролетариата. Потому-то и произошёл спор Ленина с Мартовым, приведший в результате к расколу на большевиков и меньшевиков на II съезде партии. Ленин требовал признавать членами революционной партии исключительно профессионалов – тех, кто входит в состав организации и работает под её контролем, в то время как Мартов исходил из принципа добровольности и сознательности.

Так, говорит нам Восленский, возникает зародыш того самого класса, который в будущем сформирует полноценную номенклатуру.

Формирование же нового класса, естественно не обошлось без эксцессов: упоминается в книге и сталинский «ленинский призыв», и «съезд победителей», и ленинская идея организации партийной бюрократии в тексте  «Как нам реорганизовать Рабкрин», и противостояние старой гвардии новой номенклатуре.

Однако, как этот самый класс подменил собой  пролетариат – то есть тех,, от имени кого и была объявлена революция и диктатура? Восленский перефразирует этот вопрос иначе: была ли в принципе установлена диктатура пролетариата?

И тут же отвечает на него – нет.

Для этого он начинает с ленинского определения диктатуры пролетариата:

Диктатура пролетариата … означает вот что: только определенный класс, именно городские и вообще фабрично-заводские, промышленные рабочие, в состоянии руководить всей массой трудящихся и эксплуатируемых в борьбе за свержение ига капитала, в ходе самого свержения, в борьбе за удержание и укрепление победы, в деле созидания нового, социалистического, общественного строя, во всей борьбе за полное уничтожение классов.

И далее противопоставляет его утверждениям из советских же классических учебников, которые действительно написаны из рук вон плохо и к указанному определению Ленина не имеют никакого отношения.

Восленский уверен: если старая ленинская гвардия и желала установления диктатуры пролетариата, совершить она подобного не могла в силу малой представленности в обществе такового и практически отсутствующего у него классового сознания. Ну а новое поколение партийцев никакого отношения к революционности и идеализму своих предшественников отношения уже не имело.

Поэтому с такой легкостью отказываются от диктатуры пролетариата коммунистические партии. Это отказ не от реальности, а от терминологии. Если им удастся установить свой режим, они будут именовать его «общенародным государством», подобно тому, как и установленные после второй мировой войны коммунистические режимы были названы не «диктатурой пролетариата», а «народной демократией». Сущность же останется той же: диктатура нового класса «управляющих» – его и только его. Не было диктатуры пролетариата в Советской России. Не было ее и ни в какой иной социалистической стране. Вообще ее не было. И рассуждать о ней – столь же осмысленное занятие, как восторгаться покроем наряда голого короля.

В подтверждение этому поднимается тема собственности в Советском Союзе и разбирается расхожее в сталинской политэкономии утверждение, что коль скоро средства производства обобществлены и национализированы, то эксплуататорского класса не существует. Однако, это, говорит Восленский, совершенно антимарксистский тезис, ведь по Марксу «вещи становятся действительной собственностью только в процессе общения и независимо от права…». Обобществление собственности на средства производства никоим образом не отрицает эксплуатации, мало того, форма собственности на крупный капитал по большей части именно общественная (ОАО, ООО, и т.п.), вот только собственность эта принадлежит вполне конкретному обществу – обществу капиталистов. Мало того, переход общественной собственности в государственную никоим образом не меняет общественных отношений, ведь, как мы уже убедились, государство не есть орган надклассовый, это именно аппарат, принадлежащий одному классу, и предназначенный для управления над другим.

Кроме того, Восленский затрагивает  вопрос, который Джилас стыдливо обходил стороной. Он вступает в заочную полемику с Троцким по поводу «классовости» бюрократии:

"Аргумент" же о том, что номенклатура не класс, так как номенклатурные посты не передаются прямо по наследству, вызывает просто недоумение. Вот уж именно в "точном марксистском понимании" понятия "класс" не содержится в качестве обязательного условия наследование принадлежности к данному классу. Нет, например, такого наследования у рабочих – так что же, и рабочего класса не существует?

После чего приходит к выводу:

Таким образом, то, что в СССР заводы и фабрики принадлежат государству, с марксистской точки зрения действительно ведет к обнаружению их подлинного собственника. Только вот собственником этим оказывается не весь народ и не пролетариат, а номенклатура.

Номенклатура – собственник коллективный. В этом нет ровно ничего удивительного. Если форма коллективного владения восторжествовала даже в насквозь индивидуалистическом буржуазном обществе, то номенклатура с ее проповедью спайки и коллективизма, естественно, должна была прийти именно к такой форме.

Возникает закономерный вопрос: если собственность в СССР не является капиталистической, но при этом само общество имеет классовую структуру, то в каких формах проявляется эксплуатация одного класса другим?

Эксплуатация в СССР

Все досужие рассуждения Восленского о создании прибавочной стоимости при социализме, можно, при определённой доле допущений, свести в итоге к единственной фразе из III тома «Капитала»:

…если снять с заработной платы, как и с прибавочной стоимости, с необходимого труда, как и с прибавочного, специфически капиталистический характер, то останутся уже не эти формы, но лишь их основы, общие всем общественным способам производства

Кроме того, ещё Энгельс в письму к Максу Оппенхейму писал:

Ведь в том-то и беда, что, пока у власти остаются имущие классы, любое огосударствление будет не уничтожением эксплуатации, а только изменением ее формы

Итак, теперь, когда мы знаем, что СССР являет собой по сути государство классовое, становится очевидно, что эксплуатация в нём объективно присутствует.

В каких формах?

Здесь Восленский формулирует свой «основной экономический закон реального социализма», который «состоит в стремлении господствующего класса номенклатуры обеспечить экономическими средствами максимальное укрепление и расширение своей власти». Именно с этой целью номенклатура сверхмонополизирует своё собственное господство как в промышленности, так и в политике.

Однако сверхмонополизация приводит к эффекту, невиданному в условиях капиталистической экономики: она обнаруживает тенденцию к сдерживанию развития производительных сил. И те эффекты, которые мы отчасти наблюдаем при развитом монополистическом капитализме, в условиях классовой сверхмонополии проявляют свой истинный тормозящий общественное развитие характер. Отсюда и происходит проблема «внедрения» технологий в производство, так широко распространённая в СССР. При этом тенденция к сдерживанию развития в условиях сверхмонополии проявляется как количественно, так и качественно. Поэтому и такое низкое качество у потребительских товаров Советского Союза.

Из сдерживания развития производительных сил возникает кризис, невиданный для капиталистического способа производства – кризис недопроизводства в СССР. В качестве доказательства поднимается дискуссия о примате группы А (производство средств производства) над группой Б (производство товаров народного потребления). Спор этот, к слову сказать, давний, но крайне актуальный и по сей день. И смысл его заключается скорее даже не в том, что именно производить, а в том, каким образом принимать решения о необходимости производства тех или иных групп товаров при планировании и кто будет принимать подобные решения.

Восленский же здесь ограничивается лишь беглым анализом статистических данных и констатирует хроническое недовыполнение планов пятилеток по производству товаров «группы Б», что на деле означает неизбежность хронических дефицитов тех или иных групп товаров народного потребления при реальном социализме. Кроме того, он также разбирает и различные возможности для манипуляций, неизбежно возникающих при работе с большими массивами абстрактных числовых данных, что, в свою очередь, также является актуальной проблемой планирования и по сей день.

Разобрав в общих чертах структуру экономики СССР, историк считает возможным перейти к вопросу об эксплуатации.

По Марксу мы знаем два способа увеличения прибавочной стоимости: абсолютную (интенсификация труда и удлинение рабочего дня) и относительную (сокращение необходимого рабочего времени, увеличение производительности).

Здесь автор зачем-то вносит путаницу, вместо того, чтобы сказать прямо и просто: изначально сокращённое время рабочего дня в СССР в итоге было увеличено (что имело, на секундочку, вполне серьёзные на то причины), а интенсификация труда, которая вообще не должна являться проблемой при реальной самоорганизации рабочих, стала активно внедряться в различные способы производства. Критикуется Восленским также низкая заработная плата рабочих, принудительный характер труда,стандартизированный уровень жизни и женский и детский (!) труд, но заострять на этой критике внимание не имеет смысла: она откровенно слаба и мало аргументирована.

Заслуживает внимания осмысление такого феномена, как фактическая заработная плата. Так, если в капиталистических условиях постоянного перепроизводства деньги определяют фактическое благосостояние граждан, то в периодическом кризисе недопроизводства товаров «группы Б» они не имеют решающего значения. Фактическая заработная плата означает, что именно и в каких количествах гражданин будет способен приобрести, а не сколько он заработал. И высокий показатель финансовых накоплений советских граждан демонстрирует нам не благополучие или зажиточность. Скорее, факт, что деньги при реальном социализме подчас просто не находят себе реального применения. А значит потраченные в итоге на товары потребления суммы являются такой же мерой эксплуатации, как и изъятая прибавочная стоимость.

Восленский не утверждает, что вся изъятая в итоге прибавочная стоимость идёт строго на потребление класса номенклатуры. Много большая доля расходуется на работу объективно необходимого аппарата, вооружённые силы, МВД, фонды общественного потребления и так далее. Однако, сама диктатура номенклатуры и фактическая монополизация ей политической власти приводят к волюнтаризму в расходовании средств, преимущество в котором отдаётся сферам, укрепляющим власть самой номенклатуры.

Не обходит Восленский и такую объективно забытую кондовыми советскими идеологами марксову категорию, как «отчуждение». Правда, вместо философского анализа, критика его сводится к поверхностным заявлениям, что отчуждение в СССР выше, чем при капитализме.

В итоге же, говорит нам Восленский, советское общество:

1.      Классовое, и мы видим объективный классовый антагонизм между трудом и управлением, частично признаваемый даже в советской социологии;
2.      Классом-гегемоном в нём являются управленцы, а конкретно – люди, занимающие должности из номенклатуры партийного аппарата;
3.      Способы эксплуатации в нём отчасти сходны, но отчасти отличаются от способов эксплуатации при капитализме;

И как назвать такой строй, очевидно не являющийся капиталистическим, но при этом и не представляющий собой диктатуру пролетариата? Здесь-то, собственно, Восленский и вспоминает мимоходом брошенное сравнение Джиласа Советского Союза с Древним Египтом.

Деспотия и вопрос об азиатском способе производства

Восленский рассуждает так: набившая оскомину «пятичленка» фактически является грубым обобщением уже сделанного Энгельсом обобщения. По факту она игнорирует также упомянутый, но не разобранный в полной мере Марксом, азиатский способ производства. Здесь он вступает на ещё одну весьма обширную поляну очередной крупной советской дискуссии, рассмотреть которую в рамках данной работы не представляется возможным. Хотя роль Восленского в этой дискуссии оказалась настолько значительной, что в будущем социолог Александр Тарасов, критикуя одну из самых значительных работ по азиатскому способу производства крупного советского и российского историка Юрия Семёнова, обвинит того в плагиате концепции классовой сущности как раз у Восленского и Джиласа.

Итак,  автор книги утверждает, что несправедливо (а, быть может, и нарочно) забытый азиатский способ производства, на самом деле не рассмотрен классиком в должной мере (что есть совершенная правда). В действительности же, при азиатском способе производства господствующим классом являются никак не государи, и не некое абстрактное «государство».

Господствующим классом при азиатском способе производства является бюрократия.

И Маркс, якобы, подобное осознавая, не стал констатировать очевидный факт именно потому, что боялся критики слева со стороны Бакунина и других анархистов. Ведь если в прошлом мы уже имеем опыт государственных систем с полной национализацией и бюрократическим аппаратом во главе, то тогда угроза перерождения диктатуры пролетариата в «деспотию с одной стороны и рабство с другой», становится очевидной. К тому же, о подобных догадках Маркса можно косвенно судить по его высказываниям к концу жизни, например, о возможности прихода к социализму России и Индии через сохранившиеся в вышеуказанных остатки сельской общины.

Вплотную подойдя к азиатскому способу производства, Восленский обращается к крупнейшему исследователю в этой области, Карлу Виттфогелю. И  его гипотезе, что деспотии азиатского типа возникали в первую очередь в местах, где необходимо возведение ирригационных сооружений. Монографию Виттфогеля «Восточный деспотизм», Восленский скрещивает с высказанным ещё Джиласом тезисом о социализме:

Логика приводимого Виттфогелем материала сама подталкивает к выводу: "азиатский способ производства" возникал не только в обществах с ирригационным сельским хозяйством, это лишь частный случай. Общая же закономерность состоит в том, что тотальное огосударствление применяется для решения задач, требующих мобилизации всех сил общества. Использование этого метода – признак не прогресса, а, наоборот, тупика, из которого пытаются выйти, историческое свидетельство о бедности. И прибегнуть к методу тотального огосударствления можно в принципе всюду, где есть государство.

Итак, диктатура номенклатуры сходна с диктатурой бюрократии государств деспотического типа в условиях азиатского способа производства.

Но на этом автор «Номенклатуры» не останавливается. Далее он переходит к, пожалуй, самому спорному тезису всей работы, и утверждает, что фактически большевистская диктатура явилась феодальной реакцией на становление в России капитализма. Итак представления о социализме возникают в массах задолго до того, как реальные общественные отношения и развитие средств производства подготовляют его возможность. Потому  сама идея тотального огосударствления является не формацией, а лишь методом реализации утопии. Далее, согласно Марксу,  после феодализма наступает капитализм, и любые попытки помешать становлению капиталистических отношений являются по факту феодальной реакцией. А большевики, сражаясь  с капиталом, обеспечили победу феодализму.

Диктатура номенклатуры – это реакция феодальных структур, расшатанных капитализмом, но пытающихся спастись методом тотального огосударствления. "Реальный социализм" – это государственно- монополистический феодализм.

Это сближает теорию «Нового класса» с теорией «Тоталитаризма» Ханны Арендт  (но отчего-то он проходит мимо абсолютно аналогичной идеи вертикального вторжения варварства Ортега-и-Гассета), и приводит Восленского к выводу, что и фашизм, и реальный социализм есть в действительности феодальная реакция.

Заканчивает же свою работу Восленский  полагая, что феодализм до сих пор изжил себя недостаточно.

От автора

Вопрос о номенклатуре, как мы имели возможность убедиться выше, является одним из сложнейших вопросов, который ещё только нуждается в будущих исследователях. Он обнимает собой самые разнообразные исторические темы, на первый взгляд не кажущиеся связанными с ним напрямую: дискуссия Ленина с Мартовым и Сталина с Троцким, вопрос об организации советов и реорганизации Рабкрина, «ленинский призыв» и сталинские репрессии, дискуссию о плановой экономике и группам «А» и «Б» и так далее. Однако вместе с тем, вопрос о номенклатуре  содержит в себе и чрезвычайно полезные опытные данные, которых недостаёт современным левым. В скрытом виде в нём есть  и ответы на актуальные вопросы левой теории: как на практике может быть осуществлён переход от классового общества к бесклассовому, применим ли постулат о диктатуре пролетариата в современности, с помощью чего избежать угроз монополизации власти при построении социализма и возможно ли окончательное построение тотальной плановой экономики или нужно сосредоточить внимание на иных либертарных моделях.

Теория «Нового класса» двух авторов крайне критична по отношению ко всему социалистическому опыту в целом, но это лишь должно повысить её ценность в глазах современных левых,  поскольку  чтобы давать правильные ответы, нужно знать, о чём были заданы вопросы.

В тексте я постарался открыто и непредвзято потезисно изложить положения «так как есть», в виде, максимально приближенном к тому, какими они были высказаны непосредственно Джиласом и Восленским. Именно поэтому текст изобилует прямыми цитатами, отсылками и, в конце концов, постоянно повторяющимися фамилиями самих авторов и первоисточников. Единственное, в чём я, пожалуй, позволил себе вольность – так это в характеристике аргументации того или иного тезиса, но и это является следствием объёмности излагаемого материала, ибо только таким образом я видел возможным описать, какое внимание автор уделял утверждению в действительности, а не в сокращённом пересказе.

Надеюсь, это удалось мне в должной мере.